|
Subject: Литертурный вечер с hv Как я узнал, регулярные тут посетители в этом форуме себе представляют с отрывком из литературы, который нравится.Вот еще раз отрывок из одного из моих любимых книг, после того что первый попыток потерялся (может быть из-за того что вебмастеры сначала воспринимали его за порнографию, как и тогда общественность). Сегодня книга относится бессомнительно к мировой литературе и автор за нее получил Нобельскую премию. Угадаете из какого романа? "Порошок для шипучки Вы знаете что это такое? Раньше его можно было купить в любое время года в плоских пакетиках. Моя
матушка продавала у нас пакетики со вкусом ясменника такого до отвращения зеленого цвета. А пакетик,
позаимствовавший окраску у недозрелых апельсинов, именовался: порошок для шипучки с апельсиновым вкусом,
а еще был порошок с малиновым вкусом, есть еще порошок, который если полить его чистой водой из крана,
шипел, булькал, приходил в волнение, а когда его пьешь, прежде чем успокоиться, отдаленно, очень
отдаленно пах лимоном, и цвет принимал соответственный, даже больше того: это была ведущая себя как яд
искусственная желтизна. [...] Мы с Марией получали эти пакетики задаром. Только когда мы не могли дотерпеть до дому, нам приходилось
покупать их в лавках колониальных товаров или в киосках с напитками, выкладывая за это три пфеннига,
а то и вовсе шесть, потому что одного пакетика нам было недостачно, мы хотели получить два. Кто из нас начал первым? Известный спор двух любящих сердец. Я говорю: начала Мария, а вот Мария
никогда не утверждала, что первым начал Оскар. Она оставила ворпос открытым, а если б допросить ее с
пристрастием, ответила: "Это порошок сам начал". [...] Все началось через несколько дней после моего рождения. Согласно календарю купальный сезон подходил к концу. [...] Мы лежали на песке, Мария - в зеленом купальнике с красной окантовкой, я напялил свой синий.
Песок уснул, море уснуло, раковины были растоптаны и не могли нас слышать. [...] Но наперекор забаве,
которую я сотворил для самого себя в роли смерти с песочными часами, Мария шевелнулась, вслепую,
полагаясь только на свои пальцы сунула руку в пляжную сумку и что-то там поискала, покуда я пропускал
остатки песка с последними косточками на свой уже полузасыпанный барабан. А поскольку Мария не отыскала
того, что хотела, свою губную гармошку, надо полагать, она опрокинула сумку, и тотчас на купальной
простыне оказалась никакая не гармошка, а пакетик шипучего порошка. Мария изобразила удивление. А может, она и впрямь удивилась. Вот я был удивлен на самом деле. [...]
Впрочем, покуда Оскар еще предавался размышлениям на сей счет, Мария захотела пить. [...] Стакана
мы с собой не взяли, до кран с питевой водой было не меньше тридцати пяти шагов, если бы к воде пошла
Мария, и не меньше пятидесяти, если бы отправился я.[...] Нас обоих отпугивал этот далекий путь, а
потому мы оставили пакетик на простыне. [...] Оскар отмечает про себя что именно Мария после тягостной
паузы взяла пакетик. Мало того: она оторвала полосу бумаги как раз там, где пониже пунктира была написано: отрывать здесь! Потом она протянула мне вскрытый пакетик. [...] Оскар констатирует. что именно Мария
запустила один палец в надрыв, что именно она вытащила оттуда палец и выставила его напоказ в
вертикальном положении: на кончике пальцы виднелось что-то бело-голубоватое, порошок для шипучки. Она
предложила мне свой палец, и я, разумеется, взял предложенное. Хотя мне ударило в нос, лицу моему
удалось отразить вкусноту. А Мария подставила ладошку. А Оскар не мог удержаться и насыпал в эту
розовую мисочку немного порошка. Она не знала, что ей дальше делать с этой горсткой. Холмик посреди
ладони был для нее слишком нов и слишком удивителен. Тогда я наклонился, собрал во рту всю слюню,
какая там была, и увлажнил ею порошок, повторил маневр и принял прежнюю позу, лишь когда у меня во рту
совсем не осталось слюны. На ладони у Марии порошок начал шипеть и пениться. Ясменник начал извергаться словно вулкан. Здесь
вскипала зеленоватая ярость уж и не знаю какого народа. Здесь совершилось нечто, чего Мария еще и не
видывала и, возможно, не испытывала тоже, ибо рука ее вздронула, задергалась, хотела улететь, потому
что ясменник оказался кусачий, потому что ясменник волновал ее, будил в ней чувства, чувства, чувства... Хотя масса зелени неудержимо множилась, Мария покраснела, поднесла ладонь к губам, облизала ее, далеко
высунув язык, повторила это действие несколько раз и с таким исступлением, что Оскар уже готов был
подумать, будто язык Марии ни уничтожает столь волнующее ощущение ясменника, а, напротив, возвышает
его до того предела или за пределы того предела, который обычно по ложен всем нашим чувствам... [...] Но Марии хотелось получить мою слюню. То есть с самого начало было ясно, что речь может идти только
о моей слюне. [...] Поначалу Мария спала на той широкой постели, где во времена оны покоил свою изрубленную спину мой друг
Герберт Тручински. [...] Если, однако, увольнительная заносила из дальних стран прямо в квартиру
Фрица Тручински с подарками, наш то ли фронтовик, то ли командированный спал в постели Герберта, Мария
- в постели матушке Тручински, а сама старуха стелила себе на софе. Мои потребности нарушали заведенный порядок. Поначалу они решили стелить мне софе. Этому намерению
я воспротивился - кратко, бе твердо. Тогда мамаша Тручински решила уступить мне свою старушечью кровать
и удовольствоваться софой, но тут начала возражать Мария. Она не желала, чтобы эти неудобства помешали
личному покою е старой матери, и со своей стороны изъявила готовность разделить со мной бывшее
кельнерское ложе Герберта, причем выразила свою мысль в таких словах:
- Ну дак и посплю с ним в одной постели, он же у нас восьмушка порции. [...] В первую картежную ночь Мацерата ничего ровным счетом не произошло. [...] Столь же хрестоматийно
благопристойное представление о девице, отходящей ко сну, явила мне Мария три дня спустя. Она пришла
в ночной сорочке, свистела, распуская косы, свистела, когда причесывалась, отложила гребень,
перестала свистеть, навела порядок на комоде, послала фотографии воздушний поцелуй, совершила
утринованный прыжок в постель, покачалась, схватила перину и увидела - я мог наблюдать только ее
спину - увидела пакетик - я восхищался ее длинными волосами - она обнаружила на перине нечто зеленое -
я закрыл глаза, решив подождать пока она освоится с видом порошка для шипучки - но тут под телом
откинувшейся назад Марии скрипнули пруъины, тут щелкнул выключатель, и когда щелкание заставило открыть
глаза, Оскар мог убедиться в том, что и без того знал: Мария выключила свет. [...] А вот пакетик на
этом взгорке не посмел в темноте сдвинуться с места. Зашуршала бабкина ночная сорочка на Марии,
задрался рукав с принадлежащей ему пухлой ладошкой, и Оскар принялся накапливать во рту слюню. В последующие недели мы опустошили с дюжину пакетиков, по большей части - со вкусом ясменника, потом,
когда ясменник кончился, с лимонным у малиновым вкусом, причем одним и тем же способом: заставляли
шипеть с помощью моей слюны, что вызывало у Марии ощущенния с каждым разом все более для нее приятнeе. [...] Мария наслаждалась порошком лежа. Поскольку она, едва порошок зашипит, начинала дрыгать с сучить
ногами, ночная сорочка уже при первом ощущении задиралась у нее до бедер. Когда порошок начинал шипеть
по , сорочке чаще всего удавалось задраться вверх по животу до самых грудей. Импульсивно, не
проконсультировавшись для начала с текстами из Гёте и Распутина, я, после того как неделю подряд
наполнял порошком ее левую ладонь, высыпал порошок с малиновым вкусом в ее пупочную ямку, полил все это
сверху слюной, и когда в маленьком кратере начало бурлить и шипеть, Мария разом утратила все потребные
для протеста аргументы: шипящий и бурлящий пупок был много лучше. чем ладонь. Пусть и порошок был тот
же самый и моя слюна оставалась моей слюной, и чувство было то же самое, только сильней, гораздо
сильней. Оно было столь безмерным, что Мария больше не могла выдержать. Она подалась вперед, хотела
остановить кипение малины у себя в пупке, как останавливала ясменник у себя на ладони, когда тот
выполнит свою миссию, но длины языка для этого ен хватало, пупок был для нее недосягаемым, как Африка
оло Огненная Земля, зато для меня он был очень даже близко, и я запустил в него язык, искал малину и
находил ее все больше, совершенно углубился в сбор ягод, угодил в те края, где властововал лесничий,
имеющий потребовать с меня квитанцию на сбор, я сознавал свои обязательства перед каждой отдельной
ягодкой, не имел ничего, кроме ягод в глазах, на уме, на сердце, на слуху, воспринимал лишь малиновый
запах. Я до того углубулся в сбор ягод, что Оскар мельком про себя отметил: Мария одобряет твои
старания. Вот почему она выключила свет. Вот почему она с полным доверием отдалась во власть сна,
не мешая тебе продолжать поиски, ибо Мария была переполнена ягодами. А когда ягоды иссякли, я как бы невзначай и уже в других местах обнаружил лисички. И поскольку лисички
были глубже запрятаны в росли под слоем мха, мой язык с этой задачей уже не мог справиться, и тут à
отрастил себе одинадцатый палец, поскольку уже имевшиеся десять тоже не справлялись. Вот так Оскар
обзавелся третьей барабанной палочкой - по возрасту она была ему уже в самый раз. Только барабанил à
не по жести, а по моховой подушке, барабанил и сам не знал, я ли там барабаню или Мария. Мой это мох
или ее? Может и мох и одинадцатый палец принадлежит кому-то другому, а лисички только мне? А этот
тип внизу, у него что, свой разум, своя воля? Кто зачинает дитя, Оскар, он или à?"
|